Дневник Анны

Щербаков К. А.

Фестиваль уже переваливает за вторую половину, и мне кажется, что из очень разных спектаклей, непохожих друг на друга театральных индивидуальностей выстраивается, возникает некий внутренний стержень фестиваля. Внешне это очевидно, так как все спектакли посвящены 60-летию победы над фашизмом. Но возникает и что-то более глубокое, неоднозначное. Я бы сформулировал это так: тема сопротивления, «расчеловечивания человека». Та тема, которая актуальная и на войне, и в мирной жизни, и сейчас, и всегда. Спектакль «Дневник Анны», который мы видели вчера, оказывается как бы в неком контексте. Это очень важно для фестиваля, когда возникает не просто сумма спектаклей, а некий контекст из целого ряда спектаклей. При этом каждый спектакль перекликается с другим, подпирает и подчеркивает его смысл и значение. Спектакль «Дневник Анны» стал очень существенной краской на вырисовывающейся карте фестиваля.

Когда я смотрю спектакли Зураба Анзоровича, спектакли очень индивидуальные, сделанные твердой режиссерской рукой, я всякий раз ощущаю некий шлейф знаний театральной культуры, которая в каждом спектакле может продолжаться, может опровергаться, но она «сидит внутри», и это чувствуется, это дает спектаклю некую основательность.

«Дневник Анны» – это спектакль, как мне кажется, прежде всего - о том, в каких обстоятельствах, когда, как человека подстерегает опасность расчеловечивания. На войне, где стреляют, - понятно, в концлагере, который еще ожидает героев спектакля, - понятно, какие страшные обстоятельства обрушиваются на человека и как они ему мешают оставаться человеком. Но ведь есть же и другие обстоятельства. Их нельзя назвать словом «нормальные», но, во всяком случае… Вот в этом чердаке они приютились, у них есть какая-никакая еда, временно они ушли от опасности, наладился быт. Но наладился такой быт, который гнетет и ломает человека: можно ходить только в носках, а в ботинках нельзя; в туалет, даже если очень хочется, днем пойти нельзя, только вечером и так далее и так далее… Масса всяких обстоятельств, и вроде каждое из этих обстоятельств само по себе не трагедия… Но когда эти мелочи, каждая из которых немножко мешает человеку жить, - когда они сходятся, оказывается, это жутко унизительно. И это может сломать человека, расчеловечить, не говоря уже о том, что где-то там внизу подстерегают опасности гораздо большие. Там внизу оккупированный город, но, тем не менее, люди могут ходить по улицам, могут зайти в магазин, в парикмахерскую, в кафе. Та степень подавленности, которая у людей внизу, никак не соотносится с той, в которой живут люди на этом чердаке. То есть как бы нет грани, нет края, нет последней черты, и в то же время из множества и множества деталей, разбросанных по всему спектаклю, эта грань, этот край и эта черта возникает. Думаешь, что эта тема взята из старой пьесы, отнесенная к годам войны, - но она и сегодня существует рядом с нами, хотя мы этого иногда и не замечаем. Это все существует, когда мы проходим мимо мусорного бака, в которых копаются старики и старухи, а нам это уже привычно. Это существует, когда в сотнях километров, в нашей же стране идет страшная война, бойня, люди убивают друг друга, а мы к этому присмотрелись, притерпелись и ничего вроде бы особенного не происходит. Но вот такое равнодушие по отношению к тому ненормальному, бесчеловечному, что происходит рядом или далеко от нас, а нам на это уже как бы наплевать, - это и есть путь к расчеловечиванию.

И эти библейские вкрапления: Адам, Ева, Ной, Господь Бог (которых, кажется, нет в пьесе, и которые появляются в спектакле), - очень существенные, органичные вкрапления, потому что когда этот мелочный унизительный быт соотносится с высшими категориями и соотносится с личностью, то люди лучше осознают себя. Что и на этом чердаке, в тесноте, грязи, нищете и страхе, они все равно божьи твари, и об этом постоянно надо помнить. Это поможет выжить не только физически, но и духовно, и морально.

То, что спектакль - на крыше, это не вынужденное соответствие регламенту фестиваля – показать спектакль на открытом воздухе. Это соотносится с темой и смыслом спектакля. Для зрителя, после долгого подъёма оказавшегося на чердаке Франков, реальная жизнь осталась где-то внизу, его сразу захватывает атмосфера спектакля. Небо над головой становится элементом, персонажем спектакля. И в те моменты, когда оно становится черным, – звучат библейские тексты.

Разные актерские индивидуальности в спектакле волей режиссера складываются в некий ансамбль, где каждый работает, каждый несет свою тему, которая вливается в общую тему – тему противостояния расчеловечиванию, утверждения того, что и в этих обстоятельствах существует сострадание, способность понять боль другого, что и в этих обстоятельствах могут рождаться высокие чувства, не заглушаемые мучительными и унизительными бытовыми неурядицами. Господин и госпожа Франк (сдержанно и по-человечески трогательно они сыграны актерами Трубиной и Рудым) - супружеская пара, которая столько прошла в своей жизни и столько всего видела… и вдруг в финале обозначился совершенно непримиримый конфликт между ними, душевный раскол. Когда она говорит, что надо прогнать вора, а он говорит, что надо его оставить - и ты чувствуешь, что он пропадет там, и что за каждым из них стоит своя правда. И чья правда важней? Спектакль не дает прямого ответа, и в этом тоже его достоинство. Когда возникает экстремальное обстоятельство, люди проявляются каждый по-своему, и у каждого, тем не менее, обозначается свое человеческое достоинство, от которого он никак не может отступить. И мальчик Питер, которому, конечно же, стыдно за отца, который, конечно же, его осуждает, но в тот момент, когда он понимает, что отца сейчас прогонят и ему придется идти на улицу, - этот мальчик кидается и собирает свой мешочек, потому что отца он не бросит. Вот так из обстоятельств, которые только в конце становятся погранично-экстремальными, возникают человеческие отношения, возникают люди, которые умеют оставаться людьми и умеют сохранить в себе человеческое достоинство.

Конечно, этот спектакль не имело бы смысла ставить, если бы не было в труппе театра актрисы Воробьевой. В «Бальзаминове» она играла вездесущую, современно замечательную Химку, а во «Сне в летнюю ночь» – Пэка. Это совершенно уникальная актриса, и хорошо, что ее дарование не эксплуатируется только в одном направлении. Она всегда разная, но (и в Анне Франк это особенно заметно) ее внутренний «стерженечек» присутствует в каждой роли. Это некий символ жизни в самых-самых разных ее проявлениях. Она выходит на сцену, и понимаешь, что жизнь неуничтожима, что она прорастет сквозь асфальт, сквозь концлагерь, сквозь чердак, сквозь самое-самое ненормальное и бесчеловечное отношение к жизни, которая рвется наружу и ничто ее движение не остановит. Спектакль этот прежде всего о такой жизни, и жизнь этому спектаклю, мне кажется, суждена долгая.

Астафьева М. Л.

Действительно, фестиваль приобретает все более многомерное и многогранное звучание за счет разнообразия красок спектаклей, присутствующих в нем. Замечательно, когда мы говорим о нашей Победе, о нашей стране, но когда мы говорим о жизни других стран, других людей в условиях войны, страдавших не менее, это, конечно, расширяет пространство фестиваля, и благодаря этому приобретается вселенское звучание. Мне кажется чрезвычайно интересной режиссерская находка с включением сцен из Ветхого завета. Сопоставление того, что происходит с этими людьми, оказавшимися на чердаке и пытающимися выжить не только морально и нравственно, но, прежде всего, физически, – это сопоставление с Ноевым ковчегом очень обогащает спектакль. Мне очень понравилась строгая архитектоника режиссуры, когда каждая деталь, как в оркестре, звучит отдельно, в полный голос, и, сливаясь, вместе они составляют симфонию. Единственное, я гадала, необходимо ли было переносить действие на крышу. Мне представляется, что если бы вы показали его на Малой сцене, то впечатление от загнанности, от такой своеобразной мышеловки усилилось бы.

Яркий витраж на заднем плане сцены напоминает нам одновременно о каких-то вселенских движениях, потоках, о радости бытия, которое несет это маленькое существо, эта молодая девушка, фактически еще ребенок, только-только начинающий осознавать себя как личность, как женщину. Тем трагичнее звучит весь спектакль: не успев прочувствовать, понять до конца эту жизнь и элементарно пожить во всех ипостасях взрослого человека, взрослой женщины, матери, она в самом начале этого пути угасает. Та трагическая нота, изначально заданная артистом Рудым и актерами, исполняющими роли «хозяев офиса», если говорить современным языком, - сначала вызвала у меня сомнение: зачем же они сразу какую-то трагедию играют? Но потом я поняла, что вот эта камертоном заданная трагедия потом расширяется и приобретает вселенское звучание. Ибо каждый человек, который живет в этой мышеловке, в этом загнанном состоянии, в этом ковчеге, он переживает и свою личную трагедию, и общее горе. Вот эту, усиленную личными переживаниями человеческую катастрофу они доводят до оглушительного звучания, охватывающего и зрительный зал. Вот почему я сказала в начале, что мне хотелось бы видеть ваш спектакль в каком-то замкнутом пространстве: когда нам, зрителям, позволено дышать чистым воздухом и видеть это распахнутое северное небо, мы находимся в более выгодных обстоятельствах, чего быть не должно, мне кажется.

Что касается актерских работ, мне понравились абсолютно все, даже немногословные роли. Артисты играют с какими-то бытовыми подробностями, необходимыми в этой ситуации, но ни одна актриса и ни один актер образ не «забытовили», что тоже дорогого стоит. И этот постепенный переход от какой-то конкретной жизненной ситуации к этому обобщению, которое вы предлагаете... За краткие секунды актеры проживают момент этого перехода от обыкновенной человеческой личности до какого-то обобщающего архетипического символа. Мне понравился спектакль тем, что, давая необходимые бытовые подробности той жизни на чердаке, без которых мы просто не поняли бы, как себя чувствовали эти люди, как вели себя в тех, предлагаемых жизнью обстоятельствах, вы сумели превратить эту замечательную визуальную картинку в некую философскую притчу, дистанцированную от зрителя. И с непременным эмоциональным включением в тех местах, когда это было необходимо. Комок в горле стоял на протяжении всего спектакля. Особенно когда Рудой брал дневник своей дочери, когда печаль, усталость человеческая пронзала все его существо, но он пристально вглядывался в зрительный зал, ища, может быть, родное лицо... Это объединение со зрительным залом я ощущала постоянно. Важно, чтобы зрители запомнили это.

Жегин Н. И.

Можно, я начну издалека – с самого факта обращения к этому материалу. Сейчас театры рассчитывают, будет ли у них успех или нет, придут ли люди в кассу или нет - и это естественно. Ваша акция продиктована совершенно другими помыслами. Я благодарен за разговор о прошедшей войне. Я чрезвычайно благодарен Зурабу Анзоровичу за то, что он так последовательно развивает необычайно неблагодарное сегодня направление психологического театра. Представим это действо на чердаке, окантованное стеклом, и артисты играли бы все это за стеклом… А потом врываются немцы, разбивают прикладами стекло, и так далее… Какую бы он пищу дал нам, театральным критикам, как лихо можно было бы написать и о режиссерском мышлении, современном и ярком, и бог знает еще о чем…О вчерашнем же спектакле писать трудно, потому что это спектакль традиционной эстетики психологического театра, от которого мы уходим, и каждый критик считает своим профессиональным долгом сказать, что это вчерашний театр, это театральная архаика. Надо найти в себе мужество и веру в этот театр, чтобы продолжать его. Я думаю, что сейчас он будет возвращаться – его, этот театр, вернет сам зритель. Потому что надоели разбитые стекла, надоели метафоры на метафоре, которые нужно разгадывать, а душе они не дают ничего. Нужно вернуться к театру живого человека.

Актеры вологодского театра стали интереснее, богаче, раскрылся художественный потенциал каждого. Когда вчера в самом начале на сцену вышел Рудой, еще ничего не сыграв, я сидел в третьем ряду и мне хорошо были видны его глаза, я не мог оторваться от них: обесцвеченные, невидящие, усталые – глаза перегоревшего человека. Сразу возникает самое главное – правда. Сыграть это нельзя.

Спектакль мне уже очень дорог тем, что он развивается в трех планах. Первый – жизнь на чердаке, подробная, обстоятельная, абсолютно убедительная. Великолепно сыграна сцена человека, который поддался зову желудка (Господин Ван Даан - С. Коновалов), изголодался, он ползет за этим куском хлеба, и еврейская мать (Госпожа Франк - С. Трубина), которая чувствует ответственность за все происходящее, неожиданно для всех жестко говорит: «Пошли вон! Как вы можете, когда ваш сын голодает!» На чердаке в оккупированном городе разыгрывается масса трагедий. А еще есть трагедия, которая происходит за стенами этого чердака. Это – второй план. У всех этих людей будет одна ужасная судьба. Анна падает в обморок, услышав шум внизу, и старшая сестра начинает истерически кричать. Они не знают еще о существовании газовых камер, но они уже знают, что их ждет. Возникает тот самый страшный план: ужасная судьба, которая уготована всем трем семьям, которые прячутся на чердаке. Третий – библейский план.

Актерские работы в спектакле великолепны. Замечательно играет господин Франк (Л. Рудой): это целая биография, биография самого умного. Он все просчитывает, всех успокаивает. И Петер (С. Закутин) очень интересный, мне понравился. Режиссёр дает острый рисунок актеру, иногда эксцентрический. Госпожа Франк (С. Трубина) – великолепная работа. Пара Мип и Кралер (Н. Ситникова и И. Рудинский) очень хорошо вписывается. Поразительно: спектакль тихий. Это тихая еврейская трагедия. «Бежать, бежать», – говорит Марго. Но куда бежать? Как? Когда всех арестовали, всех вывели, и Анна оказалась в концлагере, ей стало легче; парадоксально, но она почувствовала какое-то освобождение.

Меня спектакль глубоко затронул; это замечательный спектакль, замечательный. Мне хочется о нем размышлять, вообще думать об этой теме. Не знаю, нужно ли его играть на крыше, но это даже не так важно. Важно, что идет рассказ о живой человеческой душе, о ее страданиях, о ее муках и о величайшей несправедливости.

Вот такая интересная работа. Ко всему, что мне удалось увидеть сейчас в провинции, она стоит особняком: авторы ее как бы совершенно не думают, будет ли у них успех и кассовый сбор, а живут какими-то другими, более высокими соображениями.