Зураб Нанобашвили: «Пролетая на "Боинге" над "Вишнёвым садом"»
Гомельские ведомости
Автор фото: Владимир Ступинский
Автор фото: Владимир Ступинский
В Гомельском облдрамтеатре сейчас очень напряжённое время. Заслуженный артист России режиссёр Зураб Нанобашвили репетирует с труппой сразу два спектакля. До первой посадки «Боинга» на гомельскую сцену осталось чуть больше недели, а «Вишнёвый сад» расцветёт уже в середине апреля.
– Зураб Анзорович, с одной стороны, классическую пьесу известней, чем «Вишнёвый сад», надо ещё поискать, с другой – театр всегда стремится соответствовать понятию «здесь и сейчас». Что касается гомельского «Вишнёвого сада», вы не осовремениваете его?
– Когда дело касается какой–то большой пьесы, мне всегда кажется очень рискованным для театра глобальное стремление выразить свою позицию. Нельзя, чтобы эпатажность, шокирование публики стали самоцелью. Но надо умудриться поговорить о главном так, чтобы коснулось всех и каждого.
Если глядеть на пьесу «Вишнёвый сад» отстранённо, рассматриваешь её как произведение искусства. Как только приближаешься, понимаешь не то, что её актуальность – её вневременность. Всегда есть любовь. Мы все знаем цену потерям, знаем, что такое дружба и предательство, знаем, какое счастье сейчас ищем. Мы легко убегаем от главного и важного и с лёгкостью переносим себя на мелочи, чтобы, как говорит Лопахин, занять нашу несчастную жизнь. Я не хочу играть этот спектакль «в джинсах». Там люди говорят по-другому, не так, как мы. В любом случае, декорации от художника Татьяны Стысиной – символичные, условные. Пусть они приближены к классическому прочтению, но больше имеют отношение к живописи, нежели к среде обитания.
– Когда дело касается какой–то большой пьесы, мне всегда кажется очень рискованным для театра глобальное стремление выразить свою позицию. Нельзя, чтобы эпатажность, шокирование публики стали самоцелью. Но надо умудриться поговорить о главном так, чтобы коснулось всех и каждого.
Если глядеть на пьесу «Вишнёвый сад» отстранённо, рассматриваешь её как произведение искусства. Как только приближаешься, понимаешь не то, что её актуальность – её вневременность. Всегда есть любовь. Мы все знаем цену потерям, знаем, что такое дружба и предательство, знаем, какое счастье сейчас ищем. Мы легко убегаем от главного и важного и с лёгкостью переносим себя на мелочи, чтобы, как говорит Лопахин, занять нашу несчастную жизнь. Я не хочу играть этот спектакль «в джинсах». Там люди говорят по-другому, не так, как мы. В любом случае, декорации от художника Татьяны Стысиной – символичные, условные. Пусть они приближены к классическому прочтению, но больше имеют отношение к живописи, нежели к среде обитания.
Зураб Нанобашвили – заслуженный артист России, кавалер ордена Дружбы, лауреат государственных премий РФ. В 1990–е годы стажировался у великого итальянского режиссёра Джорджо Стрелера.
– Со времени написания пьесы человечество успело вырубить свои «вишнёвые сады»?
– Да, и дачников, поселившихся на месте вишнёвого сада, уже тоже давным-давно повывели... Но появились новые касты. Это Раневские без дома и корней, это Лопахины, это Пети Трофимовы, которые о всех болезнях общества могут рассказать, но сделать ничего не могут. Это потрясающие Епиходовы, на которых и держится жизнь, которые с одним и тем же успехом могут и сажать, и вырубать вишнёвые сады. В пьесе очень много интересных персонажей, которые имеют к нам отношение.
Помните, в начале «...Мороз в три градуса, а вишня вся в цвету. Не могу одобрить нашего климата... Наш климат не может способствовать в самый раз». Что произойдёт с цветущим деревом, если по нему ударит мороз? Будет оно плодоносить? Непростой человек это писал. Сколько смысла заложено здесь... Всегда потрясающие ощущения, когда касаешься такой пьесы. Конечно, нельзя, чтобы это было скучно и нравоучительно. Хочется, чтобы нервно, интересно и имело отношение к современному человеку, к его ценностям – они не меняются. Меняются градус и форма отношения к ним. Но чёрное остается чёрным, а белое – белым. Какие оттенки наше общество ищет сейчас? Что нам нужно? Может, сухое дерево в саду надо поливать в надежде, что оно зацветёт? Или срубить? Или выкорчевать, чтобы посадить новое? Выбор за нами. Но самое главное – делать дело, даже если мы убедимся, что на свете много непорядочных людей и происходит много того, что нас не устраивает. Ведь жизнь – это подарок, который даётся один раз. В первый и последний раз.
– К «Вишнёвому саду» вы обращаетесь не впервые. Насколько меняется ваше отношение к пьесе от постановки к постановке?
– Я ставлю её уже в третий раз. А отношение зависит от времени, в котором это происходит, от актёров, от города... Здесь, в середине Европы, когда все улицы чистые, фасады подкрашены, время размеренно, люди говорят тихо и даже не бросают автобусные билеты на асфальт – в таком умиротворённом пространстве ещё страшнее становится думать о потере вишнёвого сада. Пьеса о том, что мы потеряли, о том, что могли осознать и не осознали.
Конечно, если окунуть персонажей в грязь, проще сказать: «Ах, как, ужасна жизнь!» А помести их в рафинированное общество, в чистое пространство, в красивый интерьер, а потом спроси: «Вы понимаете, друзья, что с вами происходит, куда вы идёте? Вы понимаете, что, убегая от своих корней, от своего дома, вы теряете всё и навсегда?» Завтра станешь прохожим, который всё равно будет искать какую–то дорогу – но куда? Есть только два пути – от дома и домой.
– Да, и дачников, поселившихся на месте вишнёвого сада, уже тоже давным-давно повывели... Но появились новые касты. Это Раневские без дома и корней, это Лопахины, это Пети Трофимовы, которые о всех болезнях общества могут рассказать, но сделать ничего не могут. Это потрясающие Епиходовы, на которых и держится жизнь, которые с одним и тем же успехом могут и сажать, и вырубать вишнёвые сады. В пьесе очень много интересных персонажей, которые имеют к нам отношение.
Помните, в начале «...Мороз в три градуса, а вишня вся в цвету. Не могу одобрить нашего климата... Наш климат не может способствовать в самый раз». Что произойдёт с цветущим деревом, если по нему ударит мороз? Будет оно плодоносить? Непростой человек это писал. Сколько смысла заложено здесь... Всегда потрясающие ощущения, когда касаешься такой пьесы. Конечно, нельзя, чтобы это было скучно и нравоучительно. Хочется, чтобы нервно, интересно и имело отношение к современному человеку, к его ценностям – они не меняются. Меняются градус и форма отношения к ним. Но чёрное остается чёрным, а белое – белым. Какие оттенки наше общество ищет сейчас? Что нам нужно? Может, сухое дерево в саду надо поливать в надежде, что оно зацветёт? Или срубить? Или выкорчевать, чтобы посадить новое? Выбор за нами. Но самое главное – делать дело, даже если мы убедимся, что на свете много непорядочных людей и происходит много того, что нас не устраивает. Ведь жизнь – это подарок, который даётся один раз. В первый и последний раз.
– К «Вишнёвому саду» вы обращаетесь не впервые. Насколько меняется ваше отношение к пьесе от постановки к постановке?
– Я ставлю её уже в третий раз. А отношение зависит от времени, в котором это происходит, от актёров, от города... Здесь, в середине Европы, когда все улицы чистые, фасады подкрашены, время размеренно, люди говорят тихо и даже не бросают автобусные билеты на асфальт – в таком умиротворённом пространстве ещё страшнее становится думать о потере вишнёвого сада. Пьеса о том, что мы потеряли, о том, что могли осознать и не осознали.
Конечно, если окунуть персонажей в грязь, проще сказать: «Ах, как, ужасна жизнь!» А помести их в рафинированное общество, в чистое пространство, в красивый интерьер, а потом спроси: «Вы понимаете, друзья, что с вами происходит, куда вы идёте? Вы понимаете, что, убегая от своих корней, от своего дома, вы теряете всё и навсегда?» Завтра станешь прохожим, который всё равно будет искать какую–то дорогу – но куда? Есть только два пути – от дома и домой.
Пьеса «Боинг–Боинг» Марка Камолетти вошла в книгу рекордов Гиннесса. Комичная история была поставлена более чем в 60 странах и не сходит с мировой театральной сцены уже шесть десятилетий. Премьерные показы улётной комедии в трех рейсах (с одним антрактом) Boeing–Boeing–Boeing состоятся 29 февраля, 1, 7 и 27 марта.
– Между датами написания пьес Чехова и Камолетти – больше полувека. Насколько изменилось общество, герои, мотивы?
– Два абсолютно разных, полярных спектакля и по эстетике, и по жанру, по средствам выразительности, по художественной составляющей... Всё изменилось, а ценности – нет. Просто гений этих авторов разный. В «Боинге» мы хотим показать не низменные страсти, а человека в поисках любви. Просто он выработал свою систему поиска. Камолетти в комедии положений оставляет место для лирики. Он говорит о том, что человек всегда хочет главного – любить и быть любимым.
Конечно, разгадываешь авторов, строишь свою историю, исходя из интуиции, познаний, образования, вкуса, знания профессии и так далее. Как бы я ни ставил сейчас Чехова, это будет изначально моя история, а потом – наша общая о вишнёвом саде. В «Боинге» я себе даю больше свободы, да простит меня автор. И всё равно герои совершают поступки, которые ты должен разгадать.
– «Боинг» и «Вишнёвый сад» – это ваши первые работы с гомельской труппой. Какие ощущения? Есть «географические» отличия от других театров?
– Артисты отличаются не географией – поколениями. Старшее поколение всегда более профессионально. Общее впечатление пока не сложилось: многие спектакли посмотреть не удаётся, ведь каждый вечер репетируем. А вот некоторые артисты мне уже стали глубоко симпатичны, интересны, я к ним уже привязался. В целом же – достаточно работоспособная, профессиональная труппа.
– Как преодолеть «клиповость» мышления современного зрителя?
– В современном театре всё чаще мы видим «высокотехнологичные» спектакли, основанные на видеоряде. Такой якобы авторский театр, который изначально относится снисходительно к зрителю – «Ты можешь и не понять...», – очень плохо отражается на актёрском искусстве. Артист начинает деградировать, потому что превращается в функцию внутри ткани Hi–Tech–спектакля или внутри спектакля–концерта, который насыщен огромным количеством песен, танцев, цирковых номеров. И вроде бы нам нужно стремиться к театру синтеза, но теряем главное – СЛОВО, которое должно быть венцом театрального искусства.
Театр всегда был очень умным, из нового, пришедшего от цивилизации, брал только хорошее. А сейчас пытается взять всё. Вот зрителю и становится лень прослеживать тот же полуминутный проход Фирса по пустому дому. Понятно же, что дом уже пустой. Может, сразу дадим старику умереть? Но важны именно эти секунды, когда Фирс убеждается, что он больше никому не нужен. Именно это даст нам аллюзию на то, что мы сами пройдём в конце нашей жизни. Дом наш будет пуст или полон? Будет холодным или тёплым? Он будет населён близкими и родными или они будут за тридевять земель? Видите, сколько мыслей в 20–30 секундах прохода Фирса? И из-за каких-то технологических или других изменений в жизни мы должны отказаться от этого? Если верить самим и говорить об этом, как об очень важном и очень больном, уверен, зритель пойдёт за нами.
– Вы часто ставите классику. Кто для вас первый среди первых?
– Островский и Шекспир. Через Островского я понял вообще, кто такие русские. Через его художественную неправду понял жизненную правду: как устроены род, пространство вокруг, как сформировалась страна. А Шекспир – с детства. Для меня это как грузинская драматургия, написанная для театра, в котором ты абсолютно свободен в своих фантазиях, желаниях... Как это мощно, красиво, поэтично, как театрально, – когда жизнь становится похожей на искусство, но не становится менее страшной, важной, скорбной. Ведь в любом случае наша жизнь закончится болезнью, смертью... Как говорил Оскар Уайльд: «Мне бы покрывало накинуть на все беды и ужасы жизни». Время от времени мы должны уходить в искусство, создавая, как нам кажется, более идеальный мир.
– Два абсолютно разных, полярных спектакля и по эстетике, и по жанру, по средствам выразительности, по художественной составляющей... Всё изменилось, а ценности – нет. Просто гений этих авторов разный. В «Боинге» мы хотим показать не низменные страсти, а человека в поисках любви. Просто он выработал свою систему поиска. Камолетти в комедии положений оставляет место для лирики. Он говорит о том, что человек всегда хочет главного – любить и быть любимым.
Конечно, разгадываешь авторов, строишь свою историю, исходя из интуиции, познаний, образования, вкуса, знания профессии и так далее. Как бы я ни ставил сейчас Чехова, это будет изначально моя история, а потом – наша общая о вишнёвом саде. В «Боинге» я себе даю больше свободы, да простит меня автор. И всё равно герои совершают поступки, которые ты должен разгадать.
– «Боинг» и «Вишнёвый сад» – это ваши первые работы с гомельской труппой. Какие ощущения? Есть «географические» отличия от других театров?
– Артисты отличаются не географией – поколениями. Старшее поколение всегда более профессионально. Общее впечатление пока не сложилось: многие спектакли посмотреть не удаётся, ведь каждый вечер репетируем. А вот некоторые артисты мне уже стали глубоко симпатичны, интересны, я к ним уже привязался. В целом же – достаточно работоспособная, профессиональная труппа.
– Как преодолеть «клиповость» мышления современного зрителя?
– В современном театре всё чаще мы видим «высокотехнологичные» спектакли, основанные на видеоряде. Такой якобы авторский театр, который изначально относится снисходительно к зрителю – «Ты можешь и не понять...», – очень плохо отражается на актёрском искусстве. Артист начинает деградировать, потому что превращается в функцию внутри ткани Hi–Tech–спектакля или внутри спектакля–концерта, который насыщен огромным количеством песен, танцев, цирковых номеров. И вроде бы нам нужно стремиться к театру синтеза, но теряем главное – СЛОВО, которое должно быть венцом театрального искусства.
Театр всегда был очень умным, из нового, пришедшего от цивилизации, брал только хорошее. А сейчас пытается взять всё. Вот зрителю и становится лень прослеживать тот же полуминутный проход Фирса по пустому дому. Понятно же, что дом уже пустой. Может, сразу дадим старику умереть? Но важны именно эти секунды, когда Фирс убеждается, что он больше никому не нужен. Именно это даст нам аллюзию на то, что мы сами пройдём в конце нашей жизни. Дом наш будет пуст или полон? Будет холодным или тёплым? Он будет населён близкими и родными или они будут за тридевять земель? Видите, сколько мыслей в 20–30 секундах прохода Фирса? И из-за каких-то технологических или других изменений в жизни мы должны отказаться от этого? Если верить самим и говорить об этом, как об очень важном и очень больном, уверен, зритель пойдёт за нами.
– Вы часто ставите классику. Кто для вас первый среди первых?
– Островский и Шекспир. Через Островского я понял вообще, кто такие русские. Через его художественную неправду понял жизненную правду: как устроены род, пространство вокруг, как сформировалась страна. А Шекспир – с детства. Для меня это как грузинская драматургия, написанная для театра, в котором ты абсолютно свободен в своих фантазиях, желаниях... Как это мощно, красиво, поэтично, как театрально, – когда жизнь становится похожей на искусство, но не становится менее страшной, важной, скорбной. Ведь в любом случае наша жизнь закончится болезнью, смертью... Как говорил Оскар Уайльд: «Мне бы покрывало накинуть на все беды и ужасы жизни». Время от времени мы должны уходить в искусство, создавая, как нам кажется, более идеальный мир.
ИСТОРИЯ
Премьера «Вишнёвого сада» прошла в январе 1904 года в Московском художественном театре. Роль Лопахина исполнил Леонид Леонидов, впоследствии – народный артист СССР, профессор, академик, педагог ГИТИСа. Именно он подготовил студентов, с которых началась история Гомельского облдрамтеатра. За всё время его существования «Вишнёвый сад» ставится впервые. Показы запланированы на 11, 12, 23 и 24 апреля.