«Нужно делать свое дело, даже если твое имя не останется ни в каких скрижалях»
Обычно мы сами готовимся к встрече друзей «КС», продумываем декорации и угощение, выстраиваем мизансцены... Но на этот раз наша встреча и друг не совсем обычны: нас принял у себя в гостях художественный руководитель, главный режиссер Вологодского областного драматического театра Зураб Нанобашвили. В таком случае двух режиссеров быть не может.
Творцам конкурировать нельзя
- Зураб Анзорович, откройте тайну, что вам пообещали, когда в 2001 году пригласили в вологодский драмтеатр? Почему вы согласились?
- Мне предложили интересную работу и место, где я мог сам определять репертуарную политику и финансово-хозяйственную деятельность театра. Я уже бывал в Вологде, участвовал в фестивале «Голоса истории» в 1999 и 2001 годах (обе постановки - «Мне скучно, бес...» и «Праздник одиночества» - были отмечены дипломами фестиваля. - Прим. ред.), и я был просто очарован и городом, и фестивалем, и атмосферой, царившей на нем, и тем, как работает областной департамент культуры. На «Голосах истории» была создана такая дружеская, непринужденная обстановка, все в ней дышало театром, организаторы относились к гостям с большой заботой и желанием, чтобы все спектакли гостей прозвучали как можно более ярко. Честь и хвала нам всем, что мы сохранили и развиваем этот фестиваль.
- Скажите, на театральных фестивалях действительно существует соревновательный момент или жюри заранее знает победителей?
- Нет, ничего не понятно никогда. Соревновательный момент - глупость полная, потому что невозможно представить, как могут соревноваться творцы. Вот вам нравится синий или красный, мне - черный. Как судить о том, чей выбор лучше? Возможности трактовки пьесы режиссером в XXI веке практически ничем не ограничены, потому что тексты творец сейчас использует как повод для размышления. Бывает, что перебарщиваем мы, режиссеры, с трактовками...
В любом случае, свобода мысли художника сейчас существует. На «Голосах истории» мне нравится работа с пространством. И многие критики отмечали, что, к примеру, «Святая обитель» - по жанру совершенно новый спектакль, и они не знают, с чем его можно сравнить. Кто еще в России так часто, как наш театр, работает на открытом пространстве, с учетом архитектурной и исторической среды? И потом, на фестивале оценивается не техника артиста или композиционный ряд, а то, как режиссер и его актеры сочинили мир. К примеру, мир Ричарда II. Мы видим его так, а кто-то его сочинил по-другому. И как конкурировать друг с другом? Нет, фестиваль должен быть праздником для всех, в глупом соперничестве должна быть поставлена точка.
- Зураб Анзорович, Ленин говорил, что театр - обуза для общества, а вот вам лично кто-нибудь это говорил?
- Часто говорили. Конечно.
- При каких обстоятельствах?
- В разных. Например, как только ты начинаешь говорить, что в стране необходим закон о театре. Смотрите, какая большая Государственная Дума, какие умные люди там заседают, а закона о театре нет. Максимум, о чем они могут поспорить, - нужна или не нужна цензура. Но, черт возьми, если меня назначили на это место, это значит, что мне доверяют - моему выбору, моему вкусу, тому, что обязательно государственные устои будут учитываться в работе театра, что он не будет сеять рознь и призывать к экстремизму. Какая еще цензура нужна? Художественная, вкусовая? Так я на вкус каждого могу не угодить. Каким образом у нас может осуществляться эта вкусовая цензура? Может быть, вы пьесу совсем не прочли или прочли не так, как я ее прочел. А если вы не поняли этот пласт в спектакле? А я не понял в этой книге что-то. Что мне тогда делать?
- Зураб Анзорович, откройте тайну, что вам пообещали, когда в 2001 году пригласили в вологодский драмтеатр? Почему вы согласились?
- Мне предложили интересную работу и место, где я мог сам определять репертуарную политику и финансово-хозяйственную деятельность театра. Я уже бывал в Вологде, участвовал в фестивале «Голоса истории» в 1999 и 2001 годах (обе постановки - «Мне скучно, бес...» и «Праздник одиночества» - были отмечены дипломами фестиваля. - Прим. ред.), и я был просто очарован и городом, и фестивалем, и атмосферой, царившей на нем, и тем, как работает областной департамент культуры. На «Голосах истории» была создана такая дружеская, непринужденная обстановка, все в ней дышало театром, организаторы относились к гостям с большой заботой и желанием, чтобы все спектакли гостей прозвучали как можно более ярко. Честь и хвала нам всем, что мы сохранили и развиваем этот фестиваль.
- Скажите, на театральных фестивалях действительно существует соревновательный момент или жюри заранее знает победителей?
- Нет, ничего не понятно никогда. Соревновательный момент - глупость полная, потому что невозможно представить, как могут соревноваться творцы. Вот вам нравится синий или красный, мне - черный. Как судить о том, чей выбор лучше? Возможности трактовки пьесы режиссером в XXI веке практически ничем не ограничены, потому что тексты творец сейчас использует как повод для размышления. Бывает, что перебарщиваем мы, режиссеры, с трактовками...
В любом случае, свобода мысли художника сейчас существует. На «Голосах истории» мне нравится работа с пространством. И многие критики отмечали, что, к примеру, «Святая обитель» - по жанру совершенно новый спектакль, и они не знают, с чем его можно сравнить. Кто еще в России так часто, как наш театр, работает на открытом пространстве, с учетом архитектурной и исторической среды? И потом, на фестивале оценивается не техника артиста или композиционный ряд, а то, как режиссер и его актеры сочинили мир. К примеру, мир Ричарда II. Мы видим его так, а кто-то его сочинил по-другому. И как конкурировать друг с другом? Нет, фестиваль должен быть праздником для всех, в глупом соперничестве должна быть поставлена точка.
- Зураб Анзорович, Ленин говорил, что театр - обуза для общества, а вот вам лично кто-нибудь это говорил?
- Часто говорили. Конечно.
- При каких обстоятельствах?
- В разных. Например, как только ты начинаешь говорить, что в стране необходим закон о театре. Смотрите, какая большая Государственная Дума, какие умные люди там заседают, а закона о театре нет. Максимум, о чем они могут поспорить, - нужна или не нужна цензура. Но, черт возьми, если меня назначили на это место, это значит, что мне доверяют - моему выбору, моему вкусу, тому, что обязательно государственные устои будут учитываться в работе театра, что он не будет сеять рознь и призывать к экстремизму. Какая еще цензура нужна? Художественная, вкусовая? Так я на вкус каждого могу не угодить. Каким образом у нас может осуществляться эта вкусовая цензура? Может быть, вы пьесу совсем не прочли или прочли не так, как я ее прочел. А если вы не поняли этот пласт в спектакле? А я не понял в этой книге что-то. Что мне тогда делать?
Самое ужасное в театре
- Раз мы заговорили о выборе спектаклей - чем вы руководствуетесь, когда выбираете пьесу для постановки?
- Временем, проблемой. Труппой. Репертуарной политикой, а иногда даже коммерческой составляющей, потому что мы загнаны сейчас в такую ситуацию, что должны думать
о кассе и очень многие нравственные проблемы перекладывать на плечи зрителей.
- Вы угадываете, какой спектакль будет кассовым?
- Если б я не угадывал, тогда не горели бы в нашем театре, наверное, так ярко хрустальные люстры, не были натерты до зеркального блеска паркетные полы, а мы сейчас не пили бы чай с пирожными...
- Трудно угадать, какие спектакли вы ставили, чтобы соблюсти именно интересы коммерции...
- Видите, как хорошо мы играем и ставим, что вы не можете угадать, что это коммерческий проект! Потому что коммерческий проект - продукт субкультуры и масс-культуры, но это все равно спектакль. Ты к нему не относишься, как к какой-то халтуре. Знаете, что самое ужасное в данной постановке вопроса? Что нас приравняли к бане и к ресторанам, включили в сферу услуг. В ужасном 36-м году выключили культуру из области услуг и перевели в совершенно иную ценностную категорию - в духовную, потому что священник тебе не оказывает услугу, когда ты приходишь на исповедь и к Святому Причастию. Показать спектакль, подготовить его и предоставить вам для обсуждения - никакая не услуга. Спектакль может не только повеселить и порадовать, он может заставить плакать, огорчиться от того, как несовершенен мир. У нас государственные задания сейчас существуют, как у сферы обслуживания. И постоянная гонка за планом. И в этой гонке ты должен найти минуту времени, чтобы продумать репертуар, чтобы театр стал кафедрой для обращения к умной, чуткой, утонченной публике, понимаете? Театр должен нести просвещение. И особенно для молодежи. Мы со студентами, к примеру, факультативно учимся просто читать русскую классику.
- Вы ведете театральный курс в Вологодском музыкальном колледже со дня его основания. Скажите, вы любите преподавательскую работу?
- Не люблю. Я ведь не считаю себя преподавателем. Я говорю студентам: я человек, который должен на первом курсе определить, как профессионал, попали вы сюда правильно или нет, на втором - заставить вас мыслить, читать литературу и самостоятельно вырабатывать мнение о какой - либо постановке. На третьем курсе мы должны увидеть, насколько природа тебя одарила талантом использовать свои знания. А на четвертом я вынесу вердикт: ты здесь продолжаешь учиться, здесь работаешь или лучше помаши этой профессии ручкой, чтобы не превратить свою жизнь в кладбище несыгранных ролей. И нездоровых амбиций. Студенты теперь очень раскованные. В этом году набран новый первый курс, 12 красивых молодых ребят, пока необученных, но с большим желанием связать свою жизнь с театром.
- А публика, которая ходит в театр, поменялась?
- Да, конечно. С появлением провокационных, экспериментальных спектаклей в зале стало больше молодых и совсем юных лиц. Им интересны «Гамлет» и «Метод» на малой сцене, «Дон Жуан» на большой сцене, «Пули над Бродвеем», который мной задумывался практически как коммерческий проект, но стал объектом притяжения молодой публики.
- Вас это радует?
- Меня радует публика любых возрастов и любая оценка, позитивная или негативная. Самое главное - чтобы зрители ходили в театр. Меня огорчает только, когда люди берут на себя ответственность осуждать кого-то или откровенно судить. К примеру, мои коллеги в Сыктывкаре поставили «Ромео и Джульетту», а их местный депутат подал в суд, потому что он пришел смотреть Шекспира, а вместо Шекспира увидел, как молодой человек занимается сексом с девочкой на рояле. Ну так прочел режиссер... Можно с этим не согласиться, можно хохотать в голос, можно плакать, можно не плакать. Но что этот депутат знает про Шекспира и про «Ромео и Джульетту»? То есть надо, чтобы обязательно был павильон средневековый и там стояла кровать? Театр - это что, музейный экспонат?
- Ну да, Высоцкий в роли Гамлета ходил в свитере.
- И в джинсах! Такое было джинсовое поколение, такая оплеуха общественному мнению. Если постановка не призывает к чему-то реакционному, что навредит психике зрителя или государственному строю, то свобода на творчество должна существовать. Она обязательна! Хочется вспомнить притчу, как художник рисовал портрет короля, а у него мольберт стоял напротив окна. В какой-то момент короля заинтересовало, как он выглядит на незаконченном портрете, и он подошел к мольберту, перегородив свет. Художник сказал: «Чтобы я закончил ваш портрет, отойдите, вы мне загораживаете свет». Так не загораживайте нам свет! Отойдите - и мы закончим ваш портрет.
- Раз мы заговорили о выборе спектаклей - чем вы руководствуетесь, когда выбираете пьесу для постановки?
- Временем, проблемой. Труппой. Репертуарной политикой, а иногда даже коммерческой составляющей, потому что мы загнаны сейчас в такую ситуацию, что должны думать
о кассе и очень многие нравственные проблемы перекладывать на плечи зрителей.
- Вы угадываете, какой спектакль будет кассовым?
- Если б я не угадывал, тогда не горели бы в нашем театре, наверное, так ярко хрустальные люстры, не были натерты до зеркального блеска паркетные полы, а мы сейчас не пили бы чай с пирожными...
- Трудно угадать, какие спектакли вы ставили, чтобы соблюсти именно интересы коммерции...
- Видите, как хорошо мы играем и ставим, что вы не можете угадать, что это коммерческий проект! Потому что коммерческий проект - продукт субкультуры и масс-культуры, но это все равно спектакль. Ты к нему не относишься, как к какой-то халтуре. Знаете, что самое ужасное в данной постановке вопроса? Что нас приравняли к бане и к ресторанам, включили в сферу услуг. В ужасном 36-м году выключили культуру из области услуг и перевели в совершенно иную ценностную категорию - в духовную, потому что священник тебе не оказывает услугу, когда ты приходишь на исповедь и к Святому Причастию. Показать спектакль, подготовить его и предоставить вам для обсуждения - никакая не услуга. Спектакль может не только повеселить и порадовать, он может заставить плакать, огорчиться от того, как несовершенен мир. У нас государственные задания сейчас существуют, как у сферы обслуживания. И постоянная гонка за планом. И в этой гонке ты должен найти минуту времени, чтобы продумать репертуар, чтобы театр стал кафедрой для обращения к умной, чуткой, утонченной публике, понимаете? Театр должен нести просвещение. И особенно для молодежи. Мы со студентами, к примеру, факультативно учимся просто читать русскую классику.
- Вы ведете театральный курс в Вологодском музыкальном колледже со дня его основания. Скажите, вы любите преподавательскую работу?
- Не люблю. Я ведь не считаю себя преподавателем. Я говорю студентам: я человек, который должен на первом курсе определить, как профессионал, попали вы сюда правильно или нет, на втором - заставить вас мыслить, читать литературу и самостоятельно вырабатывать мнение о какой - либо постановке. На третьем курсе мы должны увидеть, насколько природа тебя одарила талантом использовать свои знания. А на четвертом я вынесу вердикт: ты здесь продолжаешь учиться, здесь работаешь или лучше помаши этой профессии ручкой, чтобы не превратить свою жизнь в кладбище несыгранных ролей. И нездоровых амбиций. Студенты теперь очень раскованные. В этом году набран новый первый курс, 12 красивых молодых ребят, пока необученных, но с большим желанием связать свою жизнь с театром.
- А публика, которая ходит в театр, поменялась?
- Да, конечно. С появлением провокационных, экспериментальных спектаклей в зале стало больше молодых и совсем юных лиц. Им интересны «Гамлет» и «Метод» на малой сцене, «Дон Жуан» на большой сцене, «Пули над Бродвеем», который мной задумывался практически как коммерческий проект, но стал объектом притяжения молодой публики.
- Вас это радует?
- Меня радует публика любых возрастов и любая оценка, позитивная или негативная. Самое главное - чтобы зрители ходили в театр. Меня огорчает только, когда люди берут на себя ответственность осуждать кого-то или откровенно судить. К примеру, мои коллеги в Сыктывкаре поставили «Ромео и Джульетту», а их местный депутат подал в суд, потому что он пришел смотреть Шекспира, а вместо Шекспира увидел, как молодой человек занимается сексом с девочкой на рояле. Ну так прочел режиссер... Можно с этим не согласиться, можно хохотать в голос, можно плакать, можно не плакать. Но что этот депутат знает про Шекспира и про «Ромео и Джульетту»? То есть надо, чтобы обязательно был павильон средневековый и там стояла кровать? Театр - это что, музейный экспонат?
- Ну да, Высоцкий в роли Гамлета ходил в свитере.
- И в джинсах! Такое было джинсовое поколение, такая оплеуха общественному мнению. Если постановка не призывает к чему-то реакционному, что навредит психике зрителя или государственному строю, то свобода на творчество должна существовать. Она обязательна! Хочется вспомнить притчу, как художник рисовал портрет короля, а у него мольберт стоял напротив окна. В какой-то момент короля заинтересовало, как он выглядит на незаконченном портрете, и он подошел к мольберту, перегородив свет. Художник сказал: «Чтобы я закончил ваш портрет, отойдите, вы мне загораживаете свет». Так не загораживайте нам свет! Отойдите - и мы закончим ваш портрет.
Нельзя заигрывать с властью, нельзя думать, что стоящий у власти будет всегда твоим другом. Ты должен служить искусству, государству и своим принципам, идеалам, а не отдельно взятому, даже очень симпатичному и обаятельному человеку. Нельзя. Это глупо. Это заблуждение, что ты потом со своими орденами будешь засыпать на репетициях и за твоим гробом унесут 10 тысяч подушек. Ну, унесут, похоронят и забудут о тебе.
Зураб Нанобашвили,
художественный руководитель, главный режиссер
Вологодского областного драматического театра
Зураб Нанобашвили,
художественный руководитель, главный режиссер
Вологодского областного драматического театра
Чтобы зритель возвращался
- Зураб Анзорович, вы сказали, что ждете от публики либо одобрения, либо осуждения. Одобрение публики выражается аплодисментами, а как выглядит осуждение?
- Вы знаете, никто в лицо не плюет, если не понравится. Кому-то не нравится Гоголь, кому-то не нравится Достоевский, кому-то не нравится то или иное прочтение Шекспира. Это и понятно. Ведь невозможно, чтобы 650 человек, сидящих в зале, были единодушны в своих оценках. Тогда это неживой спектакль. Это вообще не спектакль. Тогда это не мнение. Спектакль не обязательно должен быть понятным для всех. Лучше, чтобы он был загадочным, провокационным, чтобы зритель захотел вернуться в театр вновь и вновь. Но порой новая мода диктует такой род провокации, что на сцене висит обнаженное тело и на веревке крутится вправо и влево.
- Кстати, о провокациях и об упадке. Скажите, те ограничения, которые сейчас на многих творческих людей накладываются законом - к примеру, курить на сцене нельзя...
- Мы курим, если нужно.
- ...радикальными быть нельзя, тему религии в каком-то неканоническом видении затрагивать нельзя...
- Почему? Мы затрагиваем. В спектакле «Святая обитель» монаха насильно кормят сырым мясом, но митрополит, посетивший этот спектакль, ничего антиправославного и антирелигиозного в этом не увидел. Ведь очень важно, для чего все происходит на сцене. Если ты это делаешь ради эпатажа, то это гнусно. А если два иноверца выловили выброшенного на дорогу человека и стали кормить сырым мясом, чтобы показать свою власть над ним, слабым и беззащитным, то это работает на концепцию спектакля, на смысл, на общую идею.
- Но как понять, где эпатаж внутри эпатажа, где эпатаж внутри смысла пьесы? Вы же сами говорили, что каждый творец может по-разному прочитывать любое произведение.
- Для этого существует образование.
- А цензура существует?
- Внутренняя - конечно.
- Ваш внутренний цензор что вам запрещает?
- Многое запрещает, это большой список. Иногда я с ним договариваюсь, с внутренним цензором, чтобы он мне разрешил показать нечто для меня принципиально важное на сцене, чтобы спектакль сделать более отталкивающим для публики. Иногда, чтобы говорить о Боге, нужно показать черта.
- То есть никогда к вам не приходили и не говорили: «Что-то вы как-то перегибаете»?
- Никогда в жизни. Если даже придут и скажут, я поблагодарю и сделаю так, как считаю нужным.
- То есть вам как творцу ничто не мешает?
- Абсолютно. А зачем же я жил бы здесь? Уехал бы тогда в Грузию или в какую-то другую страну.
- Зураб Анзорович, вы сказали, что ждете от публики либо одобрения, либо осуждения. Одобрение публики выражается аплодисментами, а как выглядит осуждение?
- Вы знаете, никто в лицо не плюет, если не понравится. Кому-то не нравится Гоголь, кому-то не нравится Достоевский, кому-то не нравится то или иное прочтение Шекспира. Это и понятно. Ведь невозможно, чтобы 650 человек, сидящих в зале, были единодушны в своих оценках. Тогда это неживой спектакль. Это вообще не спектакль. Тогда это не мнение. Спектакль не обязательно должен быть понятным для всех. Лучше, чтобы он был загадочным, провокационным, чтобы зритель захотел вернуться в театр вновь и вновь. Но порой новая мода диктует такой род провокации, что на сцене висит обнаженное тело и на веревке крутится вправо и влево.
- Кстати, о провокациях и об упадке. Скажите, те ограничения, которые сейчас на многих творческих людей накладываются законом - к примеру, курить на сцене нельзя...
- Мы курим, если нужно.
- ...радикальными быть нельзя, тему религии в каком-то неканоническом видении затрагивать нельзя...
- Почему? Мы затрагиваем. В спектакле «Святая обитель» монаха насильно кормят сырым мясом, но митрополит, посетивший этот спектакль, ничего антиправославного и антирелигиозного в этом не увидел. Ведь очень важно, для чего все происходит на сцене. Если ты это делаешь ради эпатажа, то это гнусно. А если два иноверца выловили выброшенного на дорогу человека и стали кормить сырым мясом, чтобы показать свою власть над ним, слабым и беззащитным, то это работает на концепцию спектакля, на смысл, на общую идею.
- Но как понять, где эпатаж внутри эпатажа, где эпатаж внутри смысла пьесы? Вы же сами говорили, что каждый творец может по-разному прочитывать любое произведение.
- Для этого существует образование.
- А цензура существует?
- Внутренняя - конечно.
- Ваш внутренний цензор что вам запрещает?
- Многое запрещает, это большой список. Иногда я с ним договариваюсь, с внутренним цензором, чтобы он мне разрешил показать нечто для меня принципиально важное на сцене, чтобы спектакль сделать более отталкивающим для публики. Иногда, чтобы говорить о Боге, нужно показать черта.
- То есть никогда к вам не приходили и не говорили: «Что-то вы как-то перегибаете»?
- Никогда в жизни. Если даже придут и скажут, я поблагодарю и сделаю так, как считаю нужным.
- То есть вам как творцу ничто не мешает?
- Абсолютно. А зачем же я жил бы здесь? Уехал бы тогда в Грузию или в какую-то другую страну.
Ощущение Родины
- Если говорить об ощущении родины, вы чувствуете себя вологжанином после стольких лет у нас?
- Нет, я себя ощущаю гостем, который очень уважает и любит ту землю, которая его приняла, дала очень много возможностей для того, чтобы делать искусство. И я гость, который с уважением и с любовью относится ко всему тому, что здесь есть. Это очень ценное качество. Меня раздражают грязные улицы, разрушенные фасады домов, театральные и музейные здания в плохом состоянии, недокрашенные детские сады, неоткрытые школы, убогие палаты в больницах. Это все меня возмущает так же, как возмущало бы вас, вологжан.
Я никогда не стану вологжанином, но ценить и любить то, что мне дали, я научился, и я это возвращаю своей любовью.
- Вы в родной Грузии часто бываете?
- Каждый год на день смерти мамы. И хотелось бы оставаться подольше, но в Вологду меня тянет мое дело. Но я каждый день мысленно говорю с мамой, с папой, который сейчас в очень преклонном возрасте, с братом, с друзьями. У меня есть друзья, с которыми мы дружим по 46 лет, с детского сада. И это не два-три человека, это целая компания, их дети, их внуки. Когда я приезжаю - это всегда застолья, всегда дружеские беседы, воспоминания…
- Не хочется вернуться в Советский Союз?
- Я телом, душой, кровью своей не любил Советский Союз. Когда я повзрослел, он был для меня какой-то неудобный, некомфортный, какой-то сковывающий и ненатуральный, вредный в чем-то. Но тем не менее он был наивный и прекрасный, потому что в нем моя юность. Но вот границы Советского Союза для меня не разрушились до сих пор. Я везде комфортно себя чувствую. И в театрах других городов мне так говорят: всего два дня пробыл - и уже как свой. А для меня в любом театре такие же проблемы, как и у нас, только другими именами называются. Все театральные организмы похожи. И от Азовского до Белого моря чувствую себя комфортно.
- Хотелось бы спросить о молодых актерах. Бытует мнение, что они сейчас не готовы служить искусству так, как это делало старшее поколение, что для них чаще возникают вопросы материального либо карьерного характера. Им сразу подавай хорошую зарплату...
- А почему не подавать? Разве плохо, что мы с вами едим пирожные и пьем чай? А что мы должны были делать сейчас? Есть луковицу, как Буратино, что ли? Я не разделяю поколения на более хорошо служащих и более долго служащих. Я могу сказать о профессионализме. Мои коллеги, которые годятся мне в отцы и матери, профессиональнее. Так получилось потому, что в 90-х годах был сломан сам институт подготовки театральных актеров, как и многое в нашей стране в течение того десятилетия. Ведь сломать и разобрать можно за несколько месяцев. Но в нашей труппе такой закон: если кто-то относится к работе формально, он просто долго не работает с нами. Вот и все.
- Вы таких увольняете?
- Я их не увольняю. Просто существуют разные взаимоотношения. Вы как-то сказали «увольняешь», как будто выбрасываешь, как котенка, в воду и топишь его. Если человек талантлив - он всегда найдет работу в другом месте. А если он не талантлив и как бы «ошибся дверью», он найдет другую. Это нормальное существование. А может быть, кто-то взял и в Москву уехал за большой славой, за большими деньгами. Почему нужно осуждать этого человека, если он не хочет, к примеру, в Вологде заниматься искусством за 25 или 30 тысяч, а хочет в столице, где большой город, много огней, где много возможностей попробовать себя в кино, на телевидении? Что в этом дурного, объясните?
- Вы счастливый человек?
- Нет. Ну как может быть человек счастливым? У меня нет мамы, у меня нет детей, пожилой отец, брат потерял работу. У моего коллеги в семье тяжелая ситуация, а я не в силах сделать так, чтобы его проблемы ушли, и он смог более или менее спокойно ехать с нами на гастроли. У моего артиста двое мальчиков и ипотека на плечах, и невозможно никого уговорить, чтобы смягчили ему выплату. Почти вся труппа на съемных квартирах. Ну как тут можешь быть счастливым?
- Но вас не назовешь пессимистичным человеком. Тогда что дает вам оптимизм?
- Глупость моя! Глупость и доверчивость делают меня оптимистом. Но это не значит, что я счастливый и веселый человек. Абсолютно несчастливый, ну и что? Мне кажется, что счастье - это временное состояние.
- А какое постоянное?
- Грусть, печаль, потому что все за всех виновны. Так говорит Федор Михайлович Достоевский. Все-таки я чуточку русский! Думаю, это нормальное состояние любого верующего человека, который понимает, что его жизнь не сиюминутна и не случайна, что он - часть чего-то целого и очень важного. Даже если его имя не останется ни в каких записях, ни в каких скрижалях, понимаете?
Светлана ДАМИРОВА, Александр МАРЮКОВ, Евгений СТАРИКОВ, Виктория СМИРНОВА, Ольга ИЛЬИНСКАЯ, Надежда КУЗЬМИНСКАЯ
- Если говорить об ощущении родины, вы чувствуете себя вологжанином после стольких лет у нас?
- Нет, я себя ощущаю гостем, который очень уважает и любит ту землю, которая его приняла, дала очень много возможностей для того, чтобы делать искусство. И я гость, который с уважением и с любовью относится ко всему тому, что здесь есть. Это очень ценное качество. Меня раздражают грязные улицы, разрушенные фасады домов, театральные и музейные здания в плохом состоянии, недокрашенные детские сады, неоткрытые школы, убогие палаты в больницах. Это все меня возмущает так же, как возмущало бы вас, вологжан.
Я никогда не стану вологжанином, но ценить и любить то, что мне дали, я научился, и я это возвращаю своей любовью.
- Вы в родной Грузии часто бываете?
- Каждый год на день смерти мамы. И хотелось бы оставаться подольше, но в Вологду меня тянет мое дело. Но я каждый день мысленно говорю с мамой, с папой, который сейчас в очень преклонном возрасте, с братом, с друзьями. У меня есть друзья, с которыми мы дружим по 46 лет, с детского сада. И это не два-три человека, это целая компания, их дети, их внуки. Когда я приезжаю - это всегда застолья, всегда дружеские беседы, воспоминания…
- Не хочется вернуться в Советский Союз?
- Я телом, душой, кровью своей не любил Советский Союз. Когда я повзрослел, он был для меня какой-то неудобный, некомфортный, какой-то сковывающий и ненатуральный, вредный в чем-то. Но тем не менее он был наивный и прекрасный, потому что в нем моя юность. Но вот границы Советского Союза для меня не разрушились до сих пор. Я везде комфортно себя чувствую. И в театрах других городов мне так говорят: всего два дня пробыл - и уже как свой. А для меня в любом театре такие же проблемы, как и у нас, только другими именами называются. Все театральные организмы похожи. И от Азовского до Белого моря чувствую себя комфортно.
- Хотелось бы спросить о молодых актерах. Бытует мнение, что они сейчас не готовы служить искусству так, как это делало старшее поколение, что для них чаще возникают вопросы материального либо карьерного характера. Им сразу подавай хорошую зарплату...
- А почему не подавать? Разве плохо, что мы с вами едим пирожные и пьем чай? А что мы должны были делать сейчас? Есть луковицу, как Буратино, что ли? Я не разделяю поколения на более хорошо служащих и более долго служащих. Я могу сказать о профессионализме. Мои коллеги, которые годятся мне в отцы и матери, профессиональнее. Так получилось потому, что в 90-х годах был сломан сам институт подготовки театральных актеров, как и многое в нашей стране в течение того десятилетия. Ведь сломать и разобрать можно за несколько месяцев. Но в нашей труппе такой закон: если кто-то относится к работе формально, он просто долго не работает с нами. Вот и все.
- Вы таких увольняете?
- Я их не увольняю. Просто существуют разные взаимоотношения. Вы как-то сказали «увольняешь», как будто выбрасываешь, как котенка, в воду и топишь его. Если человек талантлив - он всегда найдет работу в другом месте. А если он не талантлив и как бы «ошибся дверью», он найдет другую. Это нормальное существование. А может быть, кто-то взял и в Москву уехал за большой славой, за большими деньгами. Почему нужно осуждать этого человека, если он не хочет, к примеру, в Вологде заниматься искусством за 25 или 30 тысяч, а хочет в столице, где большой город, много огней, где много возможностей попробовать себя в кино, на телевидении? Что в этом дурного, объясните?
- Вы счастливый человек?
- Нет. Ну как может быть человек счастливым? У меня нет мамы, у меня нет детей, пожилой отец, брат потерял работу. У моего коллеги в семье тяжелая ситуация, а я не в силах сделать так, чтобы его проблемы ушли, и он смог более или менее спокойно ехать с нами на гастроли. У моего артиста двое мальчиков и ипотека на плечах, и невозможно никого уговорить, чтобы смягчили ему выплату. Почти вся труппа на съемных квартирах. Ну как тут можешь быть счастливым?
- Но вас не назовешь пессимистичным человеком. Тогда что дает вам оптимизм?
- Глупость моя! Глупость и доверчивость делают меня оптимистом. Но это не значит, что я счастливый и веселый человек. Абсолютно несчастливый, ну и что? Мне кажется, что счастье - это временное состояние.
- А какое постоянное?
- Грусть, печаль, потому что все за всех виновны. Так говорит Федор Михайлович Достоевский. Все-таки я чуточку русский! Думаю, это нормальное состояние любого верующего человека, который понимает, что его жизнь не сиюминутна и не случайна, что он - часть чего-то целого и очень важного. Даже если его имя не останется ни в каких записях, ни в каких скрижалях, понимаете?
Светлана ДАМИРОВА, Александр МАРЮКОВ, Евгений СТАРИКОВ, Виктория СМИРНОВА, Ольга ИЛЬИНСКАЯ, Надежда КУЗЬМИНСКАЯ