Стенограмма обсуждения спектакля

О том, что эту пьесу окружают всякие темные легенды. Когда английские актеры репетируют «Макбета», у них есть такая примета: для того, чтобы ничего не случилось, чтобы ослабить черную энергию, которую эта пьеса излучает, ослабить воздействие адской тайны, таинственных инфернальных сил, которые мерцают в этой пьесе, - они называют её «эта пьеса», или «шотландская трагедия», но ни в коем случае не «Макбет». Надо сказать, что истории постановок Макбета в Англии окружены всякого рода мрачными историями. У этой пьесы репутация самой мрачной, самой тягостной, самой безвыходной из шекспировских пьес. Но современную публику, современного человека этим самым мистическим ужасом, перед которым трепетали предки, особенно не проймешь. И я думаю, что жанр трагифарса, который выбран вашим театром, вашим режиссером – в общем, это правильный подход, это тот подход к шекспировской трагедии, от которого, на самом деле, она трагедией быть не перестает. Напротив, трагизма если угодно может выступать даже более ясно, если этот трагизм пропущен через современное ироническое мировосприятие.

Я вам должен сказать, что, хотя я буду сыпать всякого рода замечаниями и вопросами, но в принципе я думаю, что это очень удачный спектакль. И это при все его инфернальной и анти-инфернальной веселости, при всей его фарсовости, добавкой «траги-» и без оной. Это очень цельная и на должном уровне сделанная вещь.

Мне очень понравилось решение пространства. Театральный мир этого Макбета, зажатый между этим колышущимся, нависшим и готовым обвалиться небом, которое на самом деле не небо, а маскировочное гигантское полотнище, которым накрывают пушки или окопы, и такая бойкая, насыщенная жизнь подземелья. С другой стороны, соединение современности и несовременности в костюмах, соединение стен, напоминающих о домах шекспировского времени, с водопроводными, алюминиевыми, жестяными, сверкающими трубами, с которыми работает этот адский истопник, читающий трагедию «Гамлет». Кстати, это очень забавная и очень точная, по-моему, находка, в духе современного театра и шекспировского театра, в котором действует тот самый принцип «остранения», принцип иронического отчуждения.

Был в шекспировское время такой астролог Саймон Форман, который ходил в театр и записывал в своём дневнике впечатления от спектаклей, которые увидел. Форман излагал преимущественно сюжеты пьес, но всё равно интересно, что современник Шекспира видел в его пьесах и как соотносится та сторона этих пьес, которая обращена к современникам и которую они способны были усвоить, с тем, что мы – я имею в виду человечество – что мы потом увидели и поняли в этих пьесах. И вот Форман излагает содержание Макбета, довольно точно, но у него присутствует одна очень странная деталь, чем она объясняется, можно только догадываться. Деталь такая: описывая сцену явления ведьм, он говорит: выходят Банко и Макбет, и им навстречу выходят «нимфы». Как выглядели ведьмы на сцене «Глобуса» становится совершенно непонятным. С другой стороны, в этой пьесе ни разу ведьм не называют ведьмами. Слово «ведьмы» в пьесе отсутствует. Они называются «вещие сестры», the weird sisters. Поэтому изображать ведьм, заглядывая в учебники по демонологии 15 века бессмысленно. Это особые существа, многоликие и непонятные, таинственные и неясные. И образы ведьм заключают в себе возможность так или иначе их толковать. В сущности, толкование ведьм – это ключ к «Макбету», философский, жанровый. Я думаю, что эти три веселых господина, которые выпрыгивают у вас из подземелья – это, по-моему, и в ключе всего спектакля очень верное решение, и если угодно, применительно к этим гротескным, конечно жутким, но и веселым существам. И то, что касается трех ведьм мужского пола, мне кажется, что это и сыграно хорошо и придумано здорово. Чего не скажешь о ведьмах пола дамского… Я не уверен, честно говоря, что это решение имеет отношение к смыслу пьесы… И даже к сути вашей интерпретации. Эти придирки и замечания вызваны не моим почтенным возрастом, а тем, что мне кажется рамками эстетического вкуса.

Дальше. В этом круге людей, в этом человечестве, в этих вельможах и королях давно уже нет романтических иллюзий, их трудно обмануть. Это мир, в котором все друг про друга всё знают, в котором все друг друга видят насквозь. И то, что Макбет убил никакой тайны ни для кого не составляет. Дункан – это не царь Берендей, как его иногда играют: белый, благостный, почтенный, словно с иконы сошедший, какой-то полусвятой, который непонятно откуда взялся в этом кровавом кошмарном мире. Неужели всё с Макбета началось? Неужели он первый, кто убил? Да какой там! Цепь преступлений – тягостная, неостановимая цепь – она не кончается. И вопрос в том, что было до Макбета? И не Каин же Макбет, который в райский мир Дункана первым внес кровь. Конечно, нет. Хорошая деталь: в сцене, когда Дункан хвалит и награждает Макбета – он ни разу на него не смотрит. И первый раз он бросает на него взгляд только тогда, когда уже объявил Малькольма наследником. И взгляд бросает для того, чтобы проверить его реакцию и это взгляд торжествующего победителя. Кстати, здорово сыгран тот момент, после убийства Дункана: взгляд, который бросает Банко на Макбета. Всем всё ясно. Замечательно придуманная, сделанная сцена, когда под перекрестными взглядами трёх вельмож, после того как Макбет говорит, что он убил слуг, он вертится как уж на сковородке. Это мир людей, которые знают и видят друг друга насквозь. И мне кажется это психологически очень точно и верно.

Здорово придуман Малькольм. И, кстати, здорово сыгран. Вот этот самый мальчишка-панк. В этом нет какой-то элементарной навязчивой модернизации, это сделано очень тактично. И, разумеется, финал. Конечно, взять да и перенести текст из одной сцены в финал и им закончить пьесу, это шаг рискованный, и в нем есть, конечно, потери. Потому что действительно люди, которые с такой веселой холодной циничностью забирают власть и, в конце концов, непременно торжествуют, как в финале торжествует этот самый циничный и жутковатый панк-Малькольм, эти люди вряд ли будут говорить о себе, что «я такой-то, я мерзавец, я злодей, я подонок». Либо он это делает с чувством цинической вседозволенности. Здесь, в общем, вы на полпути. Хотя при всех потерях это очень эффектный, очень новый, по сути, ход, с которым я поздравляю режиссера.

Чего мне всё время не хватало в спектакле – точно выстроенных отношений между Макбетом и леди Макбет. Я не уверен, что ваш Макбет способен на монолог «Завтра, завтра, завтра…». Я не уверен, что этот монолог может естественно прозвучать в устах этого мужественного, но однолинейного вояки. Макбет, на самом деле, психологически утонченный, изощренный, современный человек. Вокруг его без перерыва убивают, и никто при этом не мучается. Единственный, кто мучится убийством, это он. Он человек с самой чуткой совестью, как это не парадоксально звучит. Несмотря на то, что это действительно сильно сыгранная роль, Мамонову, тем не менее, надо искать моменты контраста: моменты смеха, радости, света, чтобы не играть всё в таком сильном, мужественном, но однокрасочном ключе.

Мне кажется, что очень хорошей актрисе, играющей леди Макбет, всё время не хватает жизненной конкретности. Мне кажется, что вот это самое эротическое начало, которое действительно заключено в пьесе, оно не может сводиться к одним этим эротическим извивам и изгибам. Леди Макбет соблазняет Макбета не столько плотью, не сексом и эротикой. Соблазн, который она ему предлагает и жертвой которого он падает, куда более существенен. Это соблазн сверхчеловечности. Это раскольниковский соблазн. У Пастернака не случайно есть фраза насчет того, Макбет – это шекспировский Раскольников. Потому что вопрос «тварь ли я дрожащая или право имею» - это тот вопрос, который стоит перед Макбетом. И он этот шаг, под её влиянием, делает. Он в конце концов – уж если говорить об эротике – он должен убить, для того чтобы доказать, что он мужски, сексуально, эротически состоятелен. Она требует от него убийства, как женщина требует мужской состоятельности. Вот тот уровень, на котором существует эротика в этой пьесе.

Когда речь идет о Шекспире, очень трудно придумать что-нибудь такое, чего бы не было раньше. Давно уже говорили (и я писал где-то, уж не помню где, и тоже не первый) о том, что Макбет и леди Макбет – это бывшие Ромео и Джульетта. Что у вас очень ясно прочерчено вот этой сценой у балкона. Это очень хорошо для начала, но что потом. Что руководит этой историей? И у вас правильный ответ на вопрос – да, любовь. Но эта любовь не сентиментальна. Очень много сладкой музыки, очень много красивости и в спектакле в целом и, в особенности, в сценах леди Макбет. Что ей руководит? Да, конечно, любовь, но любовь леди Макбет к Макбету проявляется в том, что она с женской безошибочной зоркостью, с зоркостью любящей женщины, ощущает, что дремлет на дне его души. Она понимает, что на дне его души жажда, безумная жажда возвышения, безумная жажда преступить черту. Именно в силу любви она берет на себя миссию соблазнительницы, того, кто толкает к убийству. И он, лицемеря, высказывает ей свои сомнения, что Дункан, святой, добрый король, гость, а она дает ему возможность морального комфорта, дает возможность говорить о совести и долге. Притом, он ожидает, что она эти его моральные аргументы опровергнет. И она делает это, берет на себя миссию адвоката дьявола. Потому что она в него перевоплощается, она им живет. Это очень сильная сторона отношений леди Макбет и Макбета. История же о том, как эта страсть постепенно, шаг за шагом разрушается, как она приходит даже не только к моральному, не только к человеческому, но и к сексуальному отчуждению, когда они уже не могут касаться друг друга, - прочерчена в спектакле не очень ясно.

Что касается бреда леди Макбет: ну опять-таки красиво, эффектно, занимательно, интересно придумана эта идея зеркала и то, что она мажется белым, красным… Но по-моему это отвлекает от сути того, что с ней происходит. Там есть одна умопомрачительно современно звучащая фраза, такое ощущение, что это не Шекспир, не человек 16, начала 17 века, а, по крайней мере, Достоевский, если не какой-нибудь даже более поздний писатель эту фразу придумал: «Кто бы мог подумать, что в старике столько крови». О, какая это фраза! И такие вещи доходят не тогда, когда они становятся поводом для театрального восклицания, патетического, а тогда, когда они произносятся с абсолютной психологической жизненной конкретностью. Опять-таки, простите, я учу, не имея на это никакого права, тем более, что то, что я скажу – это банальность. Ведь её безумие – это не просто плавание в каком-то мареве помешательства, это серия очень конкретных деталей, очень конкретных вещей, очень конкретных видений. И только скачка этих видений, только странная их связь обнаруживают её помешательство. Ведь в её монологе есть жесткая логика, там нет ни одного лишнего слова. У тана Файфского была жена – она вспоминает о смерти, об убийстве леди Макдуф. И кровь… И эта попытка стереть пятно крови с руки. И эти благовония Аравии и т.д. и т. д. То есть это момент предсмертный, конечно. Она говорит «в постель, в постель» и уходит, но на самом деле понятно, что она уходит умирать. Это сцена предсмертная, это предсмертный бред, потому что уже не только любовь умерла, не только душа умерла, но уже и тело умерло. И мне хотелось бы эта безошибочно выстроенная в тексте психологическая конкретность, логика не вытеснялась бы эффектными мизансценами.

Вообще явление призрака Банко придумано здорово. Здорово придумано, что Банко просто встает на пути Макбета – и раз, и два. Это здорово, и это бросает Макбета куда-то в угол сцены. Что мне больше всего в этой сцене понравилось! Это то, что фразу «Исчезни!» он говорит Банко на ухо. Вот как я такие вещи люблю в театре! Потому что из этих мелочей складывается современный театральный язык.

Театральный альманах №1